– Лиза, – сказал я, но сам не был уверен, произнес ли ее имя вслух, или оно просто заполнило все мои мысли.

«Лиза».

Она молча скользнула ко мне под одеяло, ее руки и ноги все еще были прохладными и влажными от ночного воздуха. Ее пальцы пробежали по моему лицу, остановились на секунду на скуле, куда ударил Грэг, а потом зарылись мне в волосы. Она обезоружила меня жадными поцелуями. Я чувствовал на себе ее легкое тело, она стянула через голову рубашку. Я слышал, как трещат угли в камине. Ее холодная кожа подействовала на меня, как контрастный душ, и я остановил ее. Я взял ее лицо в ладони, попытался заглянуть ей в глаза и понять, в какую пучину она меня увлекает.

– Лиза, – сказал я, – я не понимаю.

Она замерла надо мной. Я скорее чувствовал, чем видел, что она смотрит на меня.

– Спасибо, – прошептала она. – Спасибо за то, что вернул мне дочь.

Она была вся наэлектризована; казалось, каждая клетка ее тела пульсирует от напряжения – это было похоже на вырвавшуюся на свободу стихию. Много недель я представлял себе, как это у нас с ней произойдет, я представлял, как буду ласкать эту грустную женщину, как нежными поцелуями прогоню ее печаль. Но такого я не ожидал. Меня обнимала совсем другая женщина, она была страстная, волнующая, живая. Ее тело было гладким, как угорь, она двигалась, как без устали набегающие на берег волны, она отдалась мне легко, вся без остатка.

Так она благодарила? Я хотел спросить ее об этом в последние секунды, пока еще не потерял способность думать. Или это была реакция на то, что случилось в тот вечер? Где-то в глубине моей памяти всплыли слова Кэтлин, что Лиза очень тяжело переживает гибель морских животных.

«И раз или два раза в год этот бедолага начинает думать, что у него есть шанс».

Я хотел заговорить, но губы Лизы слились с моими, ее кожа согрелась, а потом буквально обожгла меня, я наконец почувствовал, как внутри нарастает тепло, и лишился не только способности говорить, но и думать.

Когда я проснулся, Лизы со мной не было. Но даже еще не до конца проснувшись, я понял, что заранее знал, что так все и будет. Я зажмурился от утреннего солнца и позволил воспоминаниям о прошедшей ночи медленно войти в мое сознание.

Она отдалась мне. Я смотрел в ее переливающиеся глаза, словно заглядывал в душу. И когда она впустила меня, она позволила мне быть тем мужчиной, которым я всегда хотел быть. С ней я стал тем мужчиной, которым готовился стать всю свою жизнь: сильным, уверенным, полным страсти, а не бледной имитацией влюбленного. Я стал тем, кто способен защитить ее, заботиться о ней, подарить ей радость, осуществить ее желания. Я чувствовал себя как двадцатилетний, как молодой парень; казалось, я голыми руками могу разрушать кирпичные стены.

Привыкнув к солнечному свету, я рывком сел. Я не знал, радоваться тому, что мне подарили, или грустить, потому что больше у меня этого не было.

Я был настолько уверен в том, что проснусь в одиночестве, что только спустя несколько минут понял: в комнате есть кто-то еще. У окна в кожаном кресле сидела Лиза. Она передвинула его от стола к окну. Лиза была в джинсах, она подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Я взглянул на часы. Четверть шестого.

Я смотрел на Лизу и хотел, чтобы это длилось вечно. Но я понимал: когда она заметит, что я проснулся, мне придется притвориться, будто это не так. Неожиданно для себя я почувствовал, что мне жаль Грэга. Теперь я, как и он, знал, как это – любить недоступную женщину.

– Доброе утро, – тихо сказал я.

«Пожалуйста, только не отдаляйся, – мысленно умолял я. – Прошу, не показывай мне, что жалеешь о том, что случилось».

Лиза медленно повернулась ко мне. Она встретилась со мной взглядом, и я понял: чем бы ни были заняты в тот момент ее мысли, они были не обо мне.

«Как такое может быть?» – спрашивал я себя, ведь наши тела сливались в одно целое и у меня было такое чувство, что ее кровь течет в моих жилах.

– Майк, – сказала Лиза, – ты говорил, что знаешь, как работают СМИ.

Я немного растерялся, но постарался не подать виду.

– Ну да.

– Если тот, кто сделал что-то плохое, признается… в том, о чем никто не знает… Об этом сразу напишут в газетах, да?

Я провел рукой по волосам.

– Извини, я не совсем понимаю…

– Я расскажу тебе о том, как умерла Летти, – голос Лизы звучал тихо и чисто, как колокольчик, – а ты скажешь мне, как правда об этом может кого-то спасти.

19

Лиза

Нитразепам, торговое название «могадон». Сорок две таблетки в пузырьке. Таблетки, которые помогут мне заснуть. Все абсолютно легально и оправданно, учитывая мою послеродовую депрессию и стрессы, которые приходится испытывать, когда поднимаешь молодую семью. Доктор с готовностью прописал мне эти таблетки. Вообще-то, он не стал разбираться в моем случае и был рад принять пациента, чьи проблемы не требовали сложных решений. Он знал меня уже какое-то время – наблюдал во время беременности, был знаком с моей свекровью, с отцом ребенка и знал, откуда я родом.

– Мне нужно восстановить сон, – сказала я. – Хоть ненадолго. Я знаю, что смогу с этим справиться.

Доктор, ни секунды не мешкая, выписал мне рецепт и снова переключил внимание на монитор, чтобы подготовиться к приему следующего пациента. Спустя несколько минут я стояла на парковке возле аптеки и смотрела на этикетку на пузырьке. Снотворное. При неправильном употреблении создает угрозу для жизни. Я держала пузырек в руке и чувствовала голод и какое-то странное возбуждение. Эти таблетки должны были вернуть меня к жизни.

Спустя время, когда я только начала жить в Австралии – жить по-настоящему, а не существовать, как в первые недели, – Кэтлин заставила меня обратиться к доктору, чтобы он выписал мне какое-нибудь снотворное. Меня еще преследовали кошмары, они были такими жуткими, что иногда я даже боялась опустить голову на подушку. Во сне я видела испуганное лицо Летти, слышала, как она кричит мое имя, и я молила Бога об избавлении. Австралийский доктор первым делом предложил мне те же таблетки, только под другим названием. Когда я прочитала в рецепте, что именно он мне выписал, я неуверенно шагнула в его сторону и потеряла сознание.

Люди, которые считали себя мудрыми, говорили мне, что я из неполной семьи, но для меня моя семья всегда была полной. Я никогда не чувствовала, что мне чего-то не хватает, моя мама могла заменить обоих родителей любому ребенку. Она была сильной, ее материнская любовь не знала границ, она твердо решила дать мне достойное образование, чтобы я не повторила ее собственные ошибки. Мама следила за каждым моим шагом, подгоняла, ругала и обожала. Пусть нас нельзя было назвать ни богатой, ни полной семьей, я никогда не ощущала недостатка в чем-либо. Даже по детским меркам я всегда считала, что мне повезло в жизни. Мама работала на низкооплачиваемых работах неполный рабочий день, только чтобы быть рядом со мной. Она часто работала, пока я спала, и теперь я удивляюсь: как у нее получалось по утрам готовить завтрак и смешить меня.

Мы жили в коттедже в деревне, недалеко от Лондона. Этот коттедж сдавала маме в аренду женщина, на которую она когда-то работала. В радиусе полумили от дома у меня была куча друзей и полная свобода действий. Мы дважды ездили в Австралию, из-за чего я среди сверстников приобрела статус эксперта по глобальным вопросам. Однажды мама даже пообещала мне, что мы уедем в Австралию и будем жить там с тетей Кэтлин. Но я не думаю, что она была близка со своими родителями, во всяком случае, она никогда не рассказывала о них ничего хорошего. А когда дедушка умер, у нее появились личные причины, чтобы не переезжать жить на другой конец света: ее последняя работа или мужчина, в которого она была влюблена.

Потом было слишком поздно. У мамы обнаружили рак, и болезнь прогрессировала очень быстро. Она похудела. Сначала это было предметом гордости, а затем, когда мама поняла, что худеет не потому, что внимательно следит за количеством потребляемых калорий, это стало предметом тревоги. Последний «хороший человек» – разведенный мужчина, проживающий в часе езды на поезде, – нашел оправдания, чтобы не приезжать часто; когда же лечение стало тяжелым и малоприятным, а эмоциональные потребности мамы возросли, он и вовсе исчез. Возможно, из-за его исчезновения мама, которая была независимой до самого последнего дня, не написала тете Кэтлин, что умирает. Это было единственное неверное решение за всю ее материнскую карьеру. Уже потом я узнала, что она приготовила тете посмертное письмо.